Лидия Николаевна Стaлинская

СОДЕРЖАНИЕ

Книга 1. Воспоминания о войне (1941-1943 годы в Киеве)

Книга 2. Стих(и)

Книга 3. Серёжа: от двух до пяти

Воспоминания Лидии Николаевны Стaлинской

Предисловие

Великую Отечественную вoйну моя бабушка, Лидия Николаевна Сталинская, встретила в Киеве. Ей было тогда 29 лет. На руках шестилетний сын, муж Валентин (в тексте «В-н») – на «Больших учебных сборах», начавшихся незадолго до войны.

В 2003 году она записала свои воспоминания. Публикую их без правок, только в квадратных скобках даны некоторые пояснения – считайте их редакторскими. Отмечу лишь два момента.

Разговор порой заходит о национальности. Бабушка – украинка, как и ее муж, мой дед. Коренная киевлянка.

Захватчиков искренне нeнавидела. Они yбили любимых ею людей, они сделали жизнь yжасной. Всегда была уверена в победе.

… Оккупaцию она пережила. Как, почему – прочтите, поймете.

В.С.Стaлинский

* * *

B начале 40-х поговаривали о войне. Часто бывали воздушные тревоги. В одну из последних тревог я почему-то решила, что это война. Перепугалась ужасно – как переживем войну с Сережей. Но обошлось. И вот 22 июня 41 г. началось. В-н был на сборах. Дома были мы с Сережей и овчаркой Сэди. В маленькой комнате жила соседка [Бесицкая] с многочисленным семейством. Нет, семейство она уже переселила в дом во дворе. Уже были только племянница и два племянника. У Клевцовых [родственники, жили в той же квартире] были только Лева и Ира. Отец их уехал в отпуск на Кубань к Балясным. Сережа лежал с температурой – приступ малярии. Вдруг я ощутила ночью какую-то суматоху в доме и какие-то звуки снаружи. Ко мне зашел Лева. «Лида, война. Весь дом побежал во второй дом на втором дворе – в сарай на первом этаже. Идем.» Я отказалась. «У Сережи малярия. Если я продержу его ночь в сыром сарае, я безусловно могу потерять его, а бомба то-ли упадет, то-ли нет. И мы остались. А Ира была на Куреневке у своей подруги Ек.Вс. – та болела. Утром Лева помчался в военкомат, а остальные начали жить «в военное время».

Вскоре появились первые беженцы. В наш двор зашла семья, прямо из рассказа Шолом-Алейхема. Спросили меня: «Где здесь живут евреи?». Можно представить себе русского или украинца, спрашивающего в чужом городе – где живут русские или украинцы? Уехали и родичи соседки.

В-н оставил нам аттестат (который отозвал, когда сдали Киев). По аттестату я получила один или два раза.

Да, стоит вспомнить, как в нашей квартире появилась Бесицкая. За несколько лет до этого времени по квартирам ходили из домоуправления. И агитировали людей, чтобы потеснились и выделили жилплощадь для красных командиров, не имеющих крыши над головой. Не знаю – кто еще, но мы «потеснились». Меня отселили к папе, а мою комнату отдали тете Манюше [сестре отца] – зачем-то оформив комнату на нее. Но всегда считалось, что комнату отдала тетя Манюша. Через несколько лет она уехала в Алма-Ату досматривать овдовевшего мужа сестры и отец с большим трудом вернул мою комнату. [Изначально Лидия Николаевна, ее отец и тетя (сестра отца) жили в одной большой квартире, каждый в своей комнате. Потом Лидия Николаевна переселилась к отцу, тетя Манюша – в ее комнату, а комнату тети Манюши освободили «для красных командиров». В итоге в комнату «для красных командиров» вселили Бесицкую.]

Были установлены дежурства возле дома во дворе и на улице, чтоб чужие не заходили в дом.

Наступление шло возле _._._оева [неразборчиво]. Иной раз идешь по улице – обстрел. Спрячешься, переждешь и выйдешь. Сережа ходил в детсад аж на Тургеневскую. Утром отводила, вечером забирала. У меня кончались дрова и уголь. Но талоны были, и я как-то, отведя Сережу в детсад, поехала на окраину на склад за дровами и углем. На Подвальной [в центре города] склад закрыли. Все получила, но на обратном пути попала под налет, а спрятаться с лошадью и подводой некуда. Вокруг цокало.

Налет закончился и мы благополучно доехали. Это был последний день работы склада. Я еще, хорошо, надумалась поехать в этот день.

Все еще уверяли, что Киев не завоюют ни за что.

В-н заказал по своей линии, чтобы нас вывезли в Дружковку [родной город мужа]. Приходили какие-то военные: собирайтесь быстро, но без собаки, но я категорически отказалась – «Я хочу умереть дома, а не где-то». Люди, стоявшие внизу в парадном рассказали, что уходя они бросили: «Видать, хочет остаться с немцами».

Леву мобилизовали, родичи Бесицкой уехали. Ира – на Куреневке.

Понемногу начали раздавать продукты из магазинов. Мне попала целая кастрюля чего-то липкого и сладкого. Я наварила тыквенного варенья. Что собирались из этого делать – не знаю.

[До войны] Было и такое: домашним хозяйкам читали лекции о международном положении. Вот лектор и сравнил «жизнь при царе» и в советское время: «У нас была большая семья. И на всю семью на день шло постного масла на 3 копейки.» А я и спроси – а сколько было на 3 копейки? Он мне не ответил, но после столь каверзного вопроса обо мне наводились справки, кто я и чем дышу.

Наша Сэди в клубе собаководства получила несколько кг овсянки. Я купила кило сала и зажаривала ей суп салом. Часть крупы я отсыпала Юре. Он с Ириной жил довольно далеко, на Горького. Как Юра ухитрился отбить Ирину у мужа – было непонятно. Муж у нее был очень интересный. Потом оказалось, что он, как и Ирина, фольксдойче. Это означало, что они «немного немцы». У них были кое-какие льготы. Эта Ирина мне очень нравилась. Мы с ней подружились и она очень полюбила Сережу. У нее детей не было никогда.

Возле нас в ЮЗЖД стояли железнодорожные войскa, вернее, части. В основном москвичи, с одним я познакомилась, и это знакомство сыграло свою роль в моей жизни.

Время шло, пришел сентябрь и Киев сдали. Эту ночь я провела на 1-м этаже у Лидии Васильевны. Утром мы стояли в кухне – смотрели во двор. Видим – бегут две женщины, держа за руки ребенка лет шести. Бежали в дом во втором дворе. Я решила, что за ними гонятся немцы. Но они через минуту выскочили, уже без ребенка, но с ведрами. Оказывается, на углу [перекресток ул. Ивана Франко и ул. Ленина] – где теперь аптека, а тогда был погребок – этот погребок разбили и теперь грабили его. Там пили и наливали, кто во что мог. Немцев не было видно, и мы решились пойти на угол, посмотреть – что делается. Там, где после войны была переговорная станция, до войны был большой мебельный магазин. Ну, и его тоже грабили. Тащили, кто что мог. Один дядька стоял возле пианино и «менял» его на 2 литра водки. Тут уже и немцы появились. Подошли, посмотрели, спрашивают на чистом русском: «Почему вы грабите?». Немцы ушли дальше, а разбор магазинов продолжался. Правда, на следующий день уже появились «приказы»: «Взятое в магазинах – вернуть. За неповиновение – раcстрел». Так началась «жизнь в оккупации».

Всюду развешаны приказы. За неповиновение – рacстрел.

Дожили до конца сентября. Но что за это время пережили! Начались взрывы [24 сентября]. Крещатик, Прорезная, Лавра. Наш район уцелел. Но когда рвануло в Лавре – наш дом так качнуло, что я не знаю, как он устоял. И все-же жизнь шла своим чередом.

Сдаем в Фонд Обoроны

Раз началась настоящая война, значит, должна быть и защита народная.

Где организуют? – конечно, в Москве.

Что я могла попробовать послать для начала? У нас были облигации, которые не играли, но их принимали по 30 рублей за сотню. Собрала все, что было, пошла на почту, заадресовала «Москва, фонд обороны». На почте сказали «такого адреса нет». Я их уверяла: «Пока дойдет до Москвы, уже будет этот адрес». Категорическое «нет». Пошла в другое отделение. Тоже нет, не берут. Я даже написала в одну газету. Редактор мне ответил, поблагодарил за патриотический порыв, но сказал, что наша страна достаточно богата, чтоб справиться без помощи народа. И через пару дней после этого ответа было объявлено – организован Фонд Обороны, вносите все, что можете. Я собрала все, что не съел Торгсин, и пошли с Сережей в банк. Собрала немного – портсигар отца, крестильные крестики, которые сберегла от Торгсина, даже Георгиевскую медаль отца, и опять взяла облигации.

Только вошла в банк – начался налет. Было несколько человек, что-то сдающих. Облигации опять не берут, но сказали, что у управляющего банком сейчас сидят представители Москвы. Налет еще продолжался, надо переждать, так мы и пошли искать «представителя». Поговорила с ним и он распорядился, чтоб брали и облигации. Пошли, сдали их и отправились домой. Но обручальное кольцо все же не сдала.

Я никогда не пожалела, что отдала то немногое, что было, тем более, что Монтевы [соседи, появившиеся в квартире уже после освобождения Киева – или даже после войны – и воровавшие у Лидии Николаевны книги и вещи] это обязательно украли-бы.

Проводы Бесицкой

Пришел конец сентября. Появился приказ о выселении евреев. Наша соседка [Бесицкая была еврейкой по национальности] осталась одна. Все ее родичи уехали. Она по приказу напаковала чемоданы. И вот 29 сентября надо идти по указанному адресу. Колеса ценились кто знает как. Я обещала соседке помочь ей. Пришли провожать еще двое. Но они проводили до первого угла и ушли с ее чемоданами. Раз я обещала, я должна была помочь донести хоть продукты. И я пошла, оставив Сережу у Пинчуков на 1-м этаже.

Шли-шли … Вот уже вышли из города. Соседка думала, что где-то их ждет транспорт. Может даже вывезут в незавоеванные места. Ведь конкретно ничего не говорилось. Только собраться там-то с вещами и продуктами. Теперь у нее был один чемодан и у меня узел с продуктами. Идущие шли по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели.

Вот вышли за город. Идем, идем.

Вот первый пропускной пункт. Прошли, вот и второй.

Соседка говорит: “Возвращайтесь, не то пойдете с нами.”. Ну что делать. У нее чемодан. Как-то пристроили ей узел с продуктами на плечо. Попрощались, и я пошла. А после прохождения 2-го пропускного пункта уже навстречу стали попадаться возвращающиеся провожающие – в основном с пустыми тачками.

И вот, когда я подошла к пункту я увидела, что там стоит толпа возвращающихся провожающих. Их то-ли не пускают, то-ли пропускают по одному. Я поняла, что через пункт пытаться пройти не стоит. У меня просто отберут паспорт и я пойду со всеми вперед. Как же вернуться в город? Тут с одной стороны забор, очевидно кладбища [Лукъяновского], с другой – домики.

И была деталь, о которой никто из упоминавших о Бабьем Яре никогда не рассказывал. Толпа шла по мостовой. Слева – забор. Справа мостовая окаймлена полоской, на которой растут деревья. Между мостовой и деревьями полоска земли, засеянная травой. В землю, на некотором расстоянии друг от друга воткнуты щитки, на которых написано «field.minen» (полевые мины). Уже по ту сторону деревьев, за забором – домики, возле некоторых ворот – лавочки.

У меня был выбор – пропускной пункт или минное поле. Что пройду через пункт – я более чем сомневалась. А через минное поле – может, пройду.

И я, благословясь, пошла. Когда я дошла до лавочки у ворот возле дома – ноги у меня подкосились.

Ну, когда я зашла за Сережей, Марья Осиповна Пинчук сказала: “У меня две дочки, я думала – теперь и сын будет. Вы вернулись только Сережиными молитвами.”.

Это “grossfater”?

Мой отец был фото-работник. Все стены были увешаны его фотографиями, и я оставила все, как было при отце, умершем несколько лет назад. В большой комнате, над письменным столом, висела фотография – буквально, гордость отца – старый еврей в молитвенной одежде. Когда-то давно под Белой Церковью собирались снимать фильм «Леся» и отец поехал в качестве фотографа. В Белой Церкви он увидел людей, сидящих возле домика, и одно лицо привело его в восторг. Это был такой типаж!!! Отец подошел к нему и попросил разрешения сфотографировать его. Ответ был: «Сегодня суббота, и Шмуль никаких разговоров не ведет. Приходите в другой день.». Отец очень любил людей, уважающих свои традиции, потом познакомился и даже настолько подружился с ним, что он разрешил снять его в молитвенной одежде.

Отец очень гордился этой фотографией, и так она и висела над письменным столом. После того, как наша соседка ушла в Бабий Яр, все ее вещи вывезло домоуправление, а наша квартира считалась «еврейской» и время от времени там появлялись немцы – нельзя-ли что-либо забрать. Вот немцы зашли и в наши комнаты, все обсмотрели и увидели «молящегося еврея». Один меня сразу спросил “grossfater?” (дедушка?). Я объяснила – как было дело, и они поверили и ушли. А со столом еще было так: как-то пришли тоже двое. Письменный стол им понравился, и они сказали, что это «еврейский» и они заберут его. Я дерзко сказала: «Вы когда хотите что-то взять – говорите, что это еврейский. А я вот пойду в комендатуру и скажу, что вы делаете.». Там лежал топор, один немец схватил тoпор и замахнулся на меня. У Сережи губы стали белые. Другой забрал у него топoр, что-то сказал по-немецки и они ушли.

После этих визитов я не стала испытывать судьбу и убрала фотографию.

Я продаю картину Коссака

Во время оккупации пришлось продать все картины, висевшие у нас. Хоть было очень жаль расстаться с лошадками Коссака, но, увы!

Эта картина имела свою «историю». Тогда же, когда Торгсин съел мой браслет, папа решил продать и Коссака. У папы был друг, еще с молодых лет, поляк, страстный коллекционер. У него был свой дом, двухэтажный, настоящий музей. Он и предложил отцу заняться продажей картины. Но коллекционеры народ особый. И он не смог расстаться с картиной. Вместо того, чтобы продать, он повесил ее у себя. Выкупить ее денег у него не было, так и осталось. Но когда он умер, его невестка вернула отцу картину. Она висела у нас над письменным столом. И вот очередь дошла и до нее, понесла я ее в комиссионку.

Меня очень огорчило, когда любимый мною Илья Эренбург писал об этих «комиссионках», что там продается только всякая ерунда, вроде старых кофейных мельниц. О, нет! Там были такие вещи, такие книги!!! Полное собрание книг Арцыбашева там я увидела впервые (автора «Санина»). Видела и такие часы, как у нас, только не белого, а черного мрамора. (Наши часы, когда нас выгнали из центра и местные мародеры лазили по квартирам – взял наш водопроводчик, но нес их очень неосторожно и испортил маятник. Мне сказали – Ваши часы у водопроводчика, и я выменяла их у него на махорку.).

Итак, я вынула картину из рамы, большой и тяжелой, и понесла. Там на приеме вещей сидел наш брат-украинец. Оценивал вещи по своему усмотрению. Дал, конечно, по сравнению со стоимостью картины, какую-то мелочь. На другой день я решила отнести раму – хоть что-то добавится. По дороге ее у меня хотели купить, но я не решилась разлучить ее с картиной, и дотащила ее до магазина. Там «наш брат-украинец» сказал, что стоимость рамы вошла в стоимость картины.

Никакой немец-враг не додумался бы до такой пакости. Мои возражения он даже слушать не стал. Недаром мы больше боялись наших полицаев, чем немецких.

Пoлицаи

Время шло, опять кончались дрова.

У моих «хозяев» [Лидия Николаевна работала в маленькой немецкой фирме, строящей на Днепре лодки и яхты] был самосвал и водитель. Я сказала, что у меня кончаются дрова.

Немцы у нас были неплохие. Они дали мне и талон на кубометр дров, и самосвал, и я поехала за дровами.

Работавший на складе украинец выдал мне одну колоду, сообщив, что это и есть кубометр. Завезли ко мне во двор, сбросили и мы с Сережей стали пилить. Многие во дворе брали у меня и пилу и тoпор, но поточить и развести никому в голову не приходило.

Пилим, пилим, уже темнеет. Близится комендантский час.

Вдруг во двор заходит наряд полиции, несколько украинских полицаeв во главе с немецким. Кстати сказать, встречи в позднее время мы боялись больше с украинскими, чем с немецкими пoлицаями. Немец мог сказать «шнель, шнель нах гаузе» [быстро, быстро домой], а свой брат мог и потянуть куда-то.

Зашли. Немец оглядел нас и спрашивает:

– Где муж?

Я сердито ответила:

– В Красной Армии.

– Надо другого завести.

– А я и своего дождусь.

Немец вздохнул, сел на приступочку забора, отделявшего наш двор от соседнего, и велел полицаям эту дубину распилить, расколоть и перенести в сарай, находившийся во втором дворе. Им пришлось послушаться. Работали, приговаривали: И пила, и тoпор такие, как наша доля. Но молодые, здоровые ребята управились довольно быстро. Я принесла им несколько пачек махорки, но немец велел им все мне вернуть, обошлись одним «спасибо». И ушли.

Не знаю, как бы мы сами управились, а ведь оставлять во дворе нельзя – утром дров уже не было бы.

Все время, пока пилили, рубили, носили, немец молча просидел на приступочке.

Перед освобождением Киева

Киев вот-вот освободят. Из центра всех выгоняют на окраину. Пошла я искать пристанище. Если бы я была только с Сережей – нас приютила бы Нина Ткаченко, но со мной была Раиса с матерью и я не смогла сказать «Мы остаемся, а вы идите дальше». Против Лукьяновского базара зашли во двор. С улицы было уже опустевшее учреждение. Мы с Сережей поднялись, не помню – на второй или третий этаж. Прошли длинный пустой зал и увидели дверь. Я открыла, там была небольшая комнатка. Это было хорошо, но я увидела, что нет одной наружной рамы. Вернулись в зал, там все окна в порядке. Я влезла на одно окно, открыла внутренние рамы и как-то ухитрилась снять одну наружную раму. Это можно было сделать, так как людей еще не было. Лишь-бы пришлась рама. Рамы оказались стандартные и мне удалось ее навесить. Комната была готова.

Теперь оставалось идти за вещами и за Раисой с матерью. Я не могу вспомнить – я оставила Сережу стеречь комнату, или закрыла ее на висячий замок.

Теперь мне кажется диким, что можно было оставить Сережу, но ясно, что первые пришедшие после нас сорвали бы замок. А другой такой комнаты мы не нашли бы. Но эти дни были какие-то такие спокойные, что очевидно Сережа и оставался сторожить, хотя теперь мне это кажется невероятным. И я сбегала и домой, и за Раисой на … переулок.

И мы вчетвером поселились в этой комнатке. На следующий день зал был забит людьми друг возле друга. Мужчины, женщины, дети. Цыганские семьи. Ужаc!!! Там мы прожили дней 10. Раиса с матерью ругались. Старуха каждый день перебирала свои узлы и причитала: «Вот, вчера было, а сегодня нет.». Я в конце концов потеряла терпение и сказала: «Нас тут четверо. Значит, это краду я. Так вот – если я еще раз это услышу – я поменяюсь с кем-нибудь из зала.». Угpоза подействовала, причитания прекратились.

Так роскошно жили, кажется, только мы четверо. В этом житье-бытье была одна деталь. Во дворе была, очевидно, только-что выстроена большая дворовая уборная на несколько отделений. Это, буквально, был «подарок неба». А варить приходилось во дворе на двух кирпичиках, которые приходилось носить с собой. Не помню, где брали щепки для варки, что ели, почему всех оттуда прогнали. Мы переменили несколько «квартир», пока наступила возможность вернуться домой.

Книга 2. Стих(и)

Грибы

Лето. Отпуск. Отдыхаю.

По лесам – полям брожу,

Жизнь природы наблюдаю.

Чудный случай расскажу.

Может лишь во сне присниться,

Что в лесу встречала я.

Вижу – хвоя шевелится, –

Там растёт грибов семья.

Вышел папа на paзведкy,

За собою мать зовёт,

А за ними следом – детки! –

Уморительный народ!

Шляпки на нос посползали,

На боку – воротнички…

Приводить в порядок стали

Ребятишек старички.

Приговаривают строго:

«Здесь нельзя неряхой быть!

Вы растёте при дороге –

Люди могут проходить!..»

Веткой хрустнула неловко.

Сразу смолкли… Тишина…

Маслянистая головка

Из-под хвои чуть видна.

7/VIII 1950

Книга 3. Серёжа: от двух до пяти

Идём гулять после дождя. Лужа.

– Вот это что?

«Лужа».

– А что она делает?

«Ничего, стоит и смотрит».

*

Иголка и нитка составляют нечто одно.

Рассказываю, как ёж одел себе на иголки листья.

«На иголки и на нитки вдел?»

*

Другая комната называется «ту-комната».

Частичка «ту» не меняется.

– Где ты?

«В ту-комнате».

*

«Мама, одень мне штанишки, а то у меня босая попка бегает».

*

Чешет на сгибе локтя – «под коленкой чешется».

*

«Мама, что у нас сейчас – завтра или сегодня?»

*

«Какая у меня маленькая родинка – я хочу, чтобы была большая родина».

*

Отец принёс дрова для печки. Одно полено откатилось.

«Папа, папа, смотри! Один дров не на месте лежит!»

*

«Это кто положил деньги на стол?»

– Мама.

«Сколько раз ей сказано, чтобы кладила на место!»

*

«Дядя Лёва, ты тут будешь?»

– Буду.

«Всё время? А то папа и мама ухожут в театр».

*

– Сергей, жуй как следует!

«Так жуть?»

*

Острый птичий клюв очевидно принимался за нос и удивления не вызывал. Но когда впервые увидел утят, смотрел, смотрел и спрашивает: «Почему у них губы торчат? – вот так», – и постарался вытянуть свои губки.

*

«Мама, это кто с такой бородой?»

– Это Лев Толстой.

«А он рычит?»

*

– Зачем грибу шляпка?

«Чтобы его дождик не замочил».

*

– Не трогай спичку – можно огнём обжечь пальцы.

«Ой!»

– Что с тобой?

«Я обжечал пальчик. Больше трогать не буду, а то опять обжечусь».

*

Пристаёт во время занятий, чтобы почитать ему про поросят.

– Вот если будешь приставать, я тебе пропишу на попке поросят.

«Нет – не сумеешь».

– Что не сумею?

«Нарисовать на попке поросят».

*

«Мама, пусть свет будет зажигатый!».

– Не выдумывай, ты будешь спать - свет не нужен.

«Ну хорошо, пусть будет потушитый».

*

Когда играли с приятельницей, вдруг моргнул свет.

«Ой, что это, кто-то затемнотал, а потом опять засветлил».

*

«Ты будешь продавеец, а я покупанец».

*

«Зачем папа починил шкаф – чтоб он был починитый?»

*

«Мама, почитай мне прямо ртом» (вслух).

*

«Читай, читай закрытым ртом».

*

Когда ел, просит почитать ему.

– Во время еды читать нехорошо.

«А я буду кушать и слушать».

– Нет, это неполезно, это вредно.

«А, вредно – ну хорошо, читай про себя, а про меня читать не надо. Потом!»

*

Он знает, что отец уходит на работу, на службу. Как-то идём мимо здания, где работает отец.

«Вот тут папина наслужба».

*

– Передай Ире напёрсток.

«Ира, на тебе персток».

*

«Мама, расскажи, что я видел во сне – змею или большой мешок?»

*

«Когда я стану большой, ты, мама, станешь маленькой?»

*

«Где солнышко?»

– Ушло за тучи.

После некоторого размышления:

«Мама, у солнышка есть ножки?»

– Какие ножки, – нет у него ног.

«А как же оно уходит?»

*

«Мы перепугались от страха».

*

– Серёжа, Лена спрашивает – как ты себя чувствуешь. Как ей написать?

«Ну как – буквами».

*

– Серёженька, хочешь – заведи себе котёночка.

«Как? Ключиком, чтобы он бегал?»

*

Дала Ира две конфеты – раковую шейку и помадку.

«Мама, Ира дала мне 2 конфетки, про рака и без про рака».

*

В одной книжке сказано: «...он грибы, ведь, обожает». Поясняю, что обожает, значит очень любит.

«А как он его любит – за шейку?»

*

О ком-то говорят, что он заболел гриппом.

«Каким грибом заболел? – таким, как в лесу растут?»

*

Пошли к молочнице, взяли молоко. На обратном пути я говорю:

– Серёжа, вот корова дала тебе молоко, ты его сейчас будешь пить.

«Разве тётю зовут корова?»

*

Отец лёг спать и сказал ему не шуметь. Когда отец заснул, он пришёл и стал тихонько звать:

«Папа, папа, я тихо играю, чтобы тебя не разбудить».

*

Отец спит.

«Мама, когда мне купят гармошку?»

– Спросишь у папы.

«А ведь папа спит?»

– Так потом спросишь.

«Нет, я сейчас спрошу у него тихонечко».